Бруно Шульц
Aug. 14th, 2014 02:15 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
sandy_catБруно Шульц – писатель и художник первой половины XX века, чьи самые известные (если не единственные сохранившиеся) произведения – «Коричные лавки» и «Санатория под клепсидрой». Критики писали, что его талант обладал колдовской способностью преображать банальность в магию – и лучше и не скажешь, потому что по моему твердому убеждению, Бруно Шульц – это такой Франц Кафка, который живет в Макондо. И если он утверждает, что его городок скучен и однообразен (со всех сторон обложила нас печальная серость города), словно зачарован каким-то сонным маревом, то тут же сам опровергает это утверждение рассказом о каком-нибудь примечательном чудачестве или удивительном событии.
Городок Бруно Шульца красив какой-то странной, слегка пугающей и может быть даже неестественной красотой, а его обитатели так же пугающе притягательны. Их странности проявляются не сразу. Беглый взгляд скользил бы дальше, нужно присмотреться внимательней. Периодически у меня возникает чувство, что автор исследует своих героев, вооружившись, как минимум, лупой, и, вчитываясь в текст, получаешь возможность разглядеть мельчайшие черточки и оттенки, не заметные невооруженным глазом. Всему виной причудливый язык – более выразительные, яркие и парадоксальные эпитеты и сравнения еще поискать. Предложения порой построены настолько замысловато, что начинаешь забывать о сюжете, увлеченно исследуя невесомые словесные конструкции.
В субботнюю послеобеденную пору мы с матерью шли гулять и из коридорных потемок сразу окунались в солнечную купель дня. Прохожие, слоняясь в золоте, жмурились от зноя, словно глаза им залепило медом, а вздернутая верхняя губа открывала их десны и зубы. И на всех, мыкавшихся в златоблещущем дне, была одна и та же гримаса жары, как если бы солнце наделило своих адептов одинаковыми масками – золотыми личинами солнечного братства; и все сегодняшние прохожие, встречаясь ли, минуя ли один другого, старики и молодые, дети и женщины, походя приветствовали друг друга личиною этой, наложенной мазками толстой золотой краски на лица, осклабясь друг на дружку своей вакхической гримасою – варварской машкерой языческого культа.
От зноя городская площадь была пуста, желта и, точно библейская пустыня, до пылинки выметена горячими ветрами. Тернистые акации, выросшие из желтой этой пустоты, кипели над площадью светлой листвой, букетами тонко исполненной зеленой филиграни, точь-в-точь дерева на старых гобеленах. Казалось, они аффектируют ветер, театрально взвихривая кроны, дабы в патетических изгибах явить элегантность листвяных вееров с серебристой подпушкою, какая бывает у шкурок благородных лисиц. Старые дома, многодневно полируемые ветрами, подкрашивались рефлексами огромной атмосферы, отголосками-воспоминаниями колеров, рассеянными в безднах цветастой погоды. Казалось, целые поколения дней летних (словно терпеливые штукатурщики, оббивающие фасады от плесени штукатурки) скалывали лживую глазурь, ото дня ко дню отчетливее выявляя подлинное обличье домов, физиономию судьбы и жизни, изнутри обуславливавшую строения. Сейчас окна, ослепленные сверканием пустой площади, спали; балконы исповедовали небу свою пустоту; отворенные парадные благоухали прохладой и вином.
В уголку площади кучка оборвышей, упасшаяся от огненной метлы зноя, обступала стенной фрагментик, снова и снова испытуя его швырками монет и пуговиц, будто из гороскопа металлических кружков этих возможно было узнать сокровенную тайну стены, исштрихованной письменами царапин и трещин. Вообще же площадь была пуста. Казалось, к сводчатому парадному с бочками виноторговца подойдет в тени колеблемых акаций ведо́мый за узду ослик самаритянина и два прислужника заботливо совлекут дряхлого мужа с жаркого седла, дабы осторожно внести его по прохладной лестнице на благоухающий субботой второй этаж.
Так шли мы с матерью вдоль обеих солнечных сторон площади, ведя изломанные тени свои по домам, точно по клавишам. Плиты тротуара неспешно сменялись под мягкими и заурядными нашими шагами — одни бледно-розовые, словно человечья кожа, другие — золотые и синие, но все плоские, теплые, бархатистые на свету, словно бы некие лики солнцеподобные, зашарканные подошвами до неузнаваемости, до блаженного несуществования…
В некоторые моменты язык явно становится важней сюжета – и даже вступает с ним в противоречие. Например, когда на страницах книги бушует неукротимый ветер, но в то же самое время с этих страниц веет сонным уютом и спокойствием. И уже почти хочется, чтобы ветер вот так же бушевал и у тебя за окном, чтобы с большим удовольствием предаваться какому-нибудь умиротворяющему занятию. А через несколько минут ловишь себя на том, что уже давно не читаешь, а смотришь куда-то вдаль и воображаешь себе невиданные картины. И слово картины тут очень даже уместно – Шульц был еще и талантливым художником, и сам иллюстрировал свои произведения.
Жизнь Бруно Шульца была короткой и драматичной. Кто захочет, сам найдет биографию, вместившую в себя наиболее трагические страницы XX века. Но стоит один раз открыть для себя этого автора – и границы воображаемого раздвинутся. А значит его творческая судьба гораздо счастливей.
Городок Бруно Шульца красив какой-то странной, слегка пугающей и может быть даже неестественной красотой, а его обитатели так же пугающе притягательны. Их странности проявляются не сразу. Беглый взгляд скользил бы дальше, нужно присмотреться внимательней. Периодически у меня возникает чувство, что автор исследует своих героев, вооружившись, как минимум, лупой, и, вчитываясь в текст, получаешь возможность разглядеть мельчайшие черточки и оттенки, не заметные невооруженным глазом. Всему виной причудливый язык – более выразительные, яркие и парадоксальные эпитеты и сравнения еще поискать. Предложения порой построены настолько замысловато, что начинаешь забывать о сюжете, увлеченно исследуя невесомые словесные конструкции.
В субботнюю послеобеденную пору мы с матерью шли гулять и из коридорных потемок сразу окунались в солнечную купель дня. Прохожие, слоняясь в золоте, жмурились от зноя, словно глаза им залепило медом, а вздернутая верхняя губа открывала их десны и зубы. И на всех, мыкавшихся в златоблещущем дне, была одна и та же гримаса жары, как если бы солнце наделило своих адептов одинаковыми масками – золотыми личинами солнечного братства; и все сегодняшние прохожие, встречаясь ли, минуя ли один другого, старики и молодые, дети и женщины, походя приветствовали друг друга личиною этой, наложенной мазками толстой золотой краски на лица, осклабясь друг на дружку своей вакхической гримасою – варварской машкерой языческого культа.
От зноя городская площадь была пуста, желта и, точно библейская пустыня, до пылинки выметена горячими ветрами. Тернистые акации, выросшие из желтой этой пустоты, кипели над площадью светлой листвой, букетами тонко исполненной зеленой филиграни, точь-в-точь дерева на старых гобеленах. Казалось, они аффектируют ветер, театрально взвихривая кроны, дабы в патетических изгибах явить элегантность листвяных вееров с серебристой подпушкою, какая бывает у шкурок благородных лисиц. Старые дома, многодневно полируемые ветрами, подкрашивались рефлексами огромной атмосферы, отголосками-воспоминаниями колеров, рассеянными в безднах цветастой погоды. Казалось, целые поколения дней летних (словно терпеливые штукатурщики, оббивающие фасады от плесени штукатурки) скалывали лживую глазурь, ото дня ко дню отчетливее выявляя подлинное обличье домов, физиономию судьбы и жизни, изнутри обуславливавшую строения. Сейчас окна, ослепленные сверканием пустой площади, спали; балконы исповедовали небу свою пустоту; отворенные парадные благоухали прохладой и вином.
В уголку площади кучка оборвышей, упасшаяся от огненной метлы зноя, обступала стенной фрагментик, снова и снова испытуя его швырками монет и пуговиц, будто из гороскопа металлических кружков этих возможно было узнать сокровенную тайну стены, исштрихованной письменами царапин и трещин. Вообще же площадь была пуста. Казалось, к сводчатому парадному с бочками виноторговца подойдет в тени колеблемых акаций ведо́мый за узду ослик самаритянина и два прислужника заботливо совлекут дряхлого мужа с жаркого седла, дабы осторожно внести его по прохладной лестнице на благоухающий субботой второй этаж.
Так шли мы с матерью вдоль обеих солнечных сторон площади, ведя изломанные тени свои по домам, точно по клавишам. Плиты тротуара неспешно сменялись под мягкими и заурядными нашими шагами — одни бледно-розовые, словно человечья кожа, другие — золотые и синие, но все плоские, теплые, бархатистые на свету, словно бы некие лики солнцеподобные, зашарканные подошвами до неузнаваемости, до блаженного несуществования…
В некоторые моменты язык явно становится важней сюжета – и даже вступает с ним в противоречие. Например, когда на страницах книги бушует неукротимый ветер, но в то же самое время с этих страниц веет сонным уютом и спокойствием. И уже почти хочется, чтобы ветер вот так же бушевал и у тебя за окном, чтобы с большим удовольствием предаваться какому-нибудь умиротворяющему занятию. А через несколько минут ловишь себя на том, что уже давно не читаешь, а смотришь куда-то вдаль и воображаешь себе невиданные картины. И слово картины тут очень даже уместно – Шульц был еще и талантливым художником, и сам иллюстрировал свои произведения.
Жизнь Бруно Шульца была короткой и драматичной. Кто захочет, сам найдет биографию, вместившую в себя наиболее трагические страницы XX века. Но стоит один раз открыть для себя этого автора – и границы воображаемого раздвинутся. А значит его творческая судьба гораздо счастливей.
